у каждого свои наркотики
not one, in the whole wide world
Конец рабочего дня, магазин битком, работают все кассы, но всё равно в каждую очередь два-три человека. Замотанная женщина, поручив тележку и дочь лет четырёх сыну Дане, максимум второкласснику, убегает из очереди за чем-то забытым. Даня, в полном сознании ответственности, бдит. На Дане школьный строгий костюмчик, в котором ещё никто не скатывался с крыши погреба, не играл в футбол рюкзаком на заднем дворе и не полз по-пластунски по натёртому багровой мастикой школьному паркету. На Дане ослепительная рубашка в тонкую сиреневую полоску и галстук, над всем этим торчит разбойная рожа в ржаном волжском загаре и свежеостриженная выгоревшая голова.
Сестра Данина, как позднее выяснится, Лиза, ведёт себя, как обезьяна: танцует, кривляется, поёт, норовит виснуть на ручке холодильника с мороженым. Даня, исчерпав педагогические приёмы, выпрямляется грозно и выпаливает:
— Знаешшто, Лиза!.. Знаешшто!.. Если ты так, то и уходи от меня!.. Вон, к той тёте уходи. Уходи, ты мне не нужна!..
Лиза цепенеет, глаза у Лизы стремительно разрастаются на пол-лица, рот открывается трагической трапецией, и по лицу Лизы сплошным потоком бегут слёзы.
— Обиделась? — торжествует Даня. — Обиделась, да?..
Лиза делает пару судорожных вдохов и начинает выть — жутко, с хрипом и переливами, как собака к покойнику.
Даня теряется. Даня, будучи старшим братом, повидал на своём веку целевого плача, плача разыгранного, плача с умыслом и понимает, что это — не оно. Острое Данино личико, типичный саратовский воробей-задира, трескается и распадается, губы пляшут, реветь ему нельзя, статус, но реветь неотвратимо хочется, и чтобы не сдаться, Даня, закинув огромный школьный рюкзак на спину, прямыми ладошками гладит сестру по голове, по лицу, по плечам, потом подтаскивает к себе, обнимает под мышки, и руки Лизы висят, как у тряпичной куклы, поверх его парадных рукавов.
— Не реви, — беспомощно произносит Даня. — Не реви, я тебя никому не отдам, ты что. Никому, ты что. Не реви.
Я отворачиваюсь, не умея это вынести, и встречаюсь глазами со стоящим впереди здоровенным бритоголовым мужиком.
— Как у взрослых всё, блин... — растерянно и насморочно говорит мужик. — Или это у нас, как у них... Не, у нас, как у них, они же раньше были. А так... мне пятый десяток, и чо?.. И так же всё.
И так же всё, только реветь-то уж вовсе нельзя.
источник. вчера забыла указать
Конец рабочего дня, магазин битком, работают все кассы, но всё равно в каждую очередь два-три человека. Замотанная женщина, поручив тележку и дочь лет четырёх сыну Дане, максимум второкласснику, убегает из очереди за чем-то забытым. Даня, в полном сознании ответственности, бдит. На Дане школьный строгий костюмчик, в котором ещё никто не скатывался с крыши погреба, не играл в футбол рюкзаком на заднем дворе и не полз по-пластунски по натёртому багровой мастикой школьному паркету. На Дане ослепительная рубашка в тонкую сиреневую полоску и галстук, над всем этим торчит разбойная рожа в ржаном волжском загаре и свежеостриженная выгоревшая голова.
Сестра Данина, как позднее выяснится, Лиза, ведёт себя, как обезьяна: танцует, кривляется, поёт, норовит виснуть на ручке холодильника с мороженым. Даня, исчерпав педагогические приёмы, выпрямляется грозно и выпаливает:
— Знаешшто, Лиза!.. Знаешшто!.. Если ты так, то и уходи от меня!.. Вон, к той тёте уходи. Уходи, ты мне не нужна!..
Лиза цепенеет, глаза у Лизы стремительно разрастаются на пол-лица, рот открывается трагической трапецией, и по лицу Лизы сплошным потоком бегут слёзы.
— Обиделась? — торжествует Даня. — Обиделась, да?..
Лиза делает пару судорожных вдохов и начинает выть — жутко, с хрипом и переливами, как собака к покойнику.
Даня теряется. Даня, будучи старшим братом, повидал на своём веку целевого плача, плача разыгранного, плача с умыслом и понимает, что это — не оно. Острое Данино личико, типичный саратовский воробей-задира, трескается и распадается, губы пляшут, реветь ему нельзя, статус, но реветь неотвратимо хочется, и чтобы не сдаться, Даня, закинув огромный школьный рюкзак на спину, прямыми ладошками гладит сестру по голове, по лицу, по плечам, потом подтаскивает к себе, обнимает под мышки, и руки Лизы висят, как у тряпичной куклы, поверх его парадных рукавов.
— Не реви, — беспомощно произносит Даня. — Не реви, я тебя никому не отдам, ты что. Никому, ты что. Не реви.
Я отворачиваюсь, не умея это вынести, и встречаюсь глазами со стоящим впереди здоровенным бритоголовым мужиком.
— Как у взрослых всё, блин... — растерянно и насморочно говорит мужик. — Или это у нас, как у них... Не, у нас, как у них, они же раньше были. А так... мне пятый десяток, и чо?.. И так же всё.
И так же всё, только реветь-то уж вовсе нельзя.
источник. вчера забыла указать
